Старинные сельские вещи, предметы крестьянского быта. Советский быт, 90-е. Предметы интерьера, антиквариат.

Поразительно в разгар летнего зноя быть у воды. Вода очищает воздух, увлажняет его, делает более мягким и будто просящимся к тебе вовнутрь, – чтобы подарить блаженство вдоха, пережевывания его альвеолами лёгких и дарящего радость энергии и жизни всему твоему уморённому жаром телу…

Купаться?! Нет. Это было бы слишком просто для наслаждения водной стихией в полуденный зной, время звенящей застойности и плавленой поволоки, оплетающей тебя с ног до головы. Из воды мы вышли, в воду и вернёмся – может не в оригинале звучащая фраза-сентенция, но смысл точен и бьет прямо в сердце не избалованного теплом русского человека, борющегося с холодом 8 месяцев году, и вот пришло оно, окатило паровым душем с головы до пят, держит цепко, не отпускает… Но купаться весь день не выходит, синеют губы, сводит ноги; не хочется, но надо покушать, насытить себя для дальнейшего барахтанья и нырянья, – и бесконечность единения прерывается…

Как же приятно в такое послеобеденное затишье пройтись мимо пруда, безо всякой потаённой мысли или прямого желания, а просто пройтись, будучи влекомым первозданной тягой лишающей воли красоты огня, завораживающего своей магией, но не дающего коснуться хоть на пару секунд, – не погружаясь, понаблюдать за водой и её прибрежными жителями; живущими своей особой жизнью берегами и деревьями на этих берегах, – в этом есть своя неуловимая, но проливающаяся в тебя томным расслабляющим дождём прелесть, в которую ты безропотно и плавно погружаешься, подходя всё ближе и ближе…

Вот заводь раскинула свои объятья, опоясав собой кромку берега. Вода же цвета – нет, не бирюзового, а мутная, малопрозрачная, заигрывающая со светом, с оттенками синевы, бездонной голубизны и фисташковой мякоти в одном флаконе, с бликами и переливами, захватывает всё твоё существо, насыщает тебя, притягивает к себе.

Маленькие волночки укачивают плывущие щепочки, до тех пор пока они мягко не уткнутся в берег. Стоя под сенью раскинувшихся вётел, ты стоишь и слушаешь этот речной прилив, звук чуть квакающий, такой особый и неповторимый всплеск, какой бывает, когда волна заходит куда-то в пустоту – под доску, мосток, вымоину в береге. Но тут резонатором служит намыв – груда колеблющихся, не обретших ещё пристанище прибитых веточек, щепочек, листиков. Звук мерный, чуть разнящийся по силе и амплитуде: кварк, квак-квак, кварк, клак-клак. Он то друг за другом, рвано и слегка хаотично стукает по краю, то как в вагоне поезда: ту – ту-тут-туту, ту – ту-тут-туту.

В очередной раз вздымается на гребне ещё одна водная странница – обломок ветки, проделавшей долгий путь, – но на этот раз она приземляется, застревает в пенке, взбитые горки которой лежат то там, то тут по краю берега, будто сдутые с огромной пивной кружки, местами слегка желтоватые и даже грязные, а где-то поражающие своей молочной белизной. Водная ширь просто-таки давит тебя своим незамысловатым колдовством, ты погружаешься в неё, отдаёшься раскинувшимся щупальцам сельской философии и принимаешь правила игры…

Вот из-под песка проглядывает, как кажется, кусок шифера на мелководье, навевая мысли о копошащихся или просто прячущихся и спящих под ним пескарях, жёлто-пёстрых со спинки, толстеньких, с мясистым ртом и усиками, плотно сбитых и вечно ускользающих при предыдущих попытках выудить хоть одного из сего их пристанища. Словно задремав с устатку, стоят, опустив ветви в воду, вётлы и какие-то неизвестного названия кусты, что, впрочем, абсолютно неважно, ибо вместе они дают самое ценное в это время – тень…

Вода рядом с уходящими в неё ветвями кажется чёрной и покрытой тайной, неизвестностью, и вместе с тем обладающая притягательностью, когда мысли уже проторенной дорогой представляют нагуливающих свои золотисто-зелёные бока линей, степенно плывущих по одним им ведомым рыбьим тропам в поисках защиты от зноя и перегретого солнцем верхнего слоя воды. Там же под кустами, наверное, ждут своего ондатры, невиданные, как Лохнесское чудовище, и наводящие пусть не ужас, но порождающие стойкое нежелание повстречаться с ними в этих мутных от придонной взвеси водах. То там, то тут вдалеке, но в пределах видимости, мелькнёт среди волн бочок верховки, или же взбурунит своим плавником вразрез волн, наискось прорвав барханы водных бугорков, охотящийся окушок, заметивший маленькую рыбку много раньше тебя самого, и теперь нагоняющий её. Вот покачивается его младший брат, прибитый в уже знакомую нам гору приливного мусора, отплававший своё и не вынесший тягот прогретого мелководья…

В лежащем в пятидесяти метрах от берега затянутом илом русле почивают, зарывшись в него, собратья линей по столу и местам сборищ – караси, с медленно развеваемыми подводными ветрами хвостами, прогрызенными в такую жару до крови карпоедами, этими липкими желеобразными жучками зелёного цвета, оставляющими их без лопастей подводной навигации. Это рыбы-гурманы, выискивающие в прудовой грязи своих любимых инфузорий-туфелек и личинок мотыля. Быть может, где-то среди них затесался – или скорее нет, наоборот, вокруг него случайно собрались все остальные, – владыка всех здешних вод, с чешуёй цвета червонного золота, закрученными пошевеливающимися усиками, отыгравшем и нагулявшем моцион ещё прохладным утром – карпом, дремлющем рядом с притопленной коряжкой.

А уж без кого точно не обойдётся столь славное собрание – это ракушки, имеющие тенденцию оказываться в руках мальчишек, и запускаемые курсом, почти параллельным воде, в надежде получить-таки отскоков от воды больше, чем три-пять раз, прежде погружения в неё назад. Они не остаются в долгу, правда без разбору (как, впрочем, и мы их) впиваясь в пятки, стопы и пальцы, надолго выбивая из купательного графика погружений хромых аш-два-о-филов…

На берегу, в низинке, в неиспарившемся пока ещё полуболотце, копошатся мухи и пчёлы – собирают влагу. Проносятся изумительные по насыщенности и приятности глазу цвета стрекозы, не огромные трещащие чудища с жалом на конце, а грациозные издалека, вальсирующие по двое по трое, не боящиеся перегрузок, выделывающие, словно в экстазе, безумные перевороты и мёртвые петли. Вот одна из сестриц-игруний не рассчитала и угодила в водный плен, она беспомощно барахтается крылышками вниз, будто тщиться утонуть и это всерьёз у неё не получается, она огорчается и замирает, пригнув лапки к животику. Передышка недолга, и как будто впервые она начинает сучить всеми могущими шевелиться конечностями. Успех – ей удалось забраться на кусок возвышающейся над поверхностью тины, она тягуче вползает и тащит за собой ниточку водоросли, припадает к вязкой корке и замирает. Теперь она словно собака отряхивается, потягивается и кульминация – расправляет крылья, на таком солнцепёке она уже через пару минут будет снова в воздухе, играться и вертёться со своими подружками, как ни в чём не бывало.

Тина лениво шевелится, амортизируя импульс накатывающих волн, гася его риторическое упорство. Без вопросов, без смыслов, проповедей и впаривания рекламных площадей колеблется полукипячёный планктон, – или как там зовутся наши среднерусские снующие в воде животинки… Тина остаётся сама собой только внутри этого безумного коктейля из воды, уснувших рыб, попавших в плен стрекоз и кто знает кого ещё. Снаружи его она запеклась недосохшей коркой, спаливаемой сверху солнышком и смачиваемой снизу водой, извлекая из этого всего вовнутрь, в середину себя, начинку для тинного пирога с подохшими жучками – ставшего жёлто-зелёного, чуть заплесневелого цвета. Сие странное образование манит избавить его от мучений и притопить в сей же миг, отбросив сомнения и жалость к итогу многочасовой работы солнца, – но тут же вновь подарив ему возможность прощупать на мокрость всплывшие пласты тинных зарослей…

Два старейших на сем берегу муравейника вяло, но неотступно шевелятся, тащат былинки и прочий муравьиных скарб, неспешно и терпеливо, стоически перенося раскаливший землю и воздух зной. Из растущих поблизости репьёв слышен слабый клич словно съехавшего в такое время с катушек кузнечика, а может целой саранчи – но столь хилый, уморённый, повествующий лишь о фактическом наличии, но отсутствии как таковом сего представителя струнно-скрипко-ногих насекомых. Куры нахохлились и принимают песочные ванны, лежа в теньке под кустами, ставшие не белого, а слившегося с поверхностью цвета. Растущая рядом муравка выгорела, покрылась налётом пыли и вообще словно посерела, пожухла в ожидании дождика и влаги. Кощка лежит, зажмурив глаза, не боясь никого, прямо поверх забытого бревна, подставив живот лучам, вытянув на сколько это возможно лапы и забыв про всё остальное.

Солнце высоко, на него больно смотреть глазам. Жаркое марево, воздух крупинками – яро беснуется через пару километров вдали, создавая оптические иллюзии и завихрения. Небо сине-голубое. Ни облачка. Только слепяще-жаркое солнце и небо. Небо там, и небо здесь, тьма света, толща воды, зовущая тебя, кричащая и взывающая к тебе. Ты прислушиваешься и понимаешь, что кричит не вода – ей абсолютно всё равно, разбавишь ты собой её или нет, – то кричат твои измождённые жаром члены. Солнце окутывает тебя, беспощадно, неумолимо, и греет, печёт, выпаривает все соки. Предпрощально запрокидываешь голову вверх, сколько хватает сил жмуришься, сначала так, потом через ладонь и, наконец, отводишь глаза вниз – похоже на сегодня довольно, пора прекращать созерцательную экскурсию. Пора окунуться, войти туда, куда так хочется, туда, откуда мы вышли и из чего состоим – и вперёд, за плавками, несёшься сломя голову, накалывая ноги об недавно скошенную траву – но это партия совсем из другой оперы… И всё же как хорошо!!!

01:58 19.05.07
16:41 19.05.07